– Так устала, – жаловалась Нинка. – Только расшифровывать закончила. А еще писать.
Она пошелестела бумагой, сложила ее в стопочку (двадцать страниц убористого почерка расшифровки!), подперла подбородок рукой и в тоскливом ужасе уставилась в окно. Ее всегда охватывал ужас, когда надо было писать. Еще в заводской многотиражке она поняла, что писать регулярно на злободневные темы (а именно этого требует профессия журналиста) – это не ее.
– Всю ночь не спала, – вздыхала она, потирая руками опухшее лицо с черными кругами под глазами. – Писала. А когда пишу, всегда ем. Всех спать уложила и на кухне заперлась. Сначала сварила себе два яйца, потом борщ разогрела. Все обдумывала структуру текста. Половину написала – все орехи съела. Потом еще бутерброд с маслом и сыром чаем запила. Короче, пока закончила, уже пять утра было. На цыпочках в комнату пришла, юркнула в постель Сашке под бочок. А диван-то старый, и та подушка, что посередине, провалилась прямо подо мной. Такая уставшая была (хи-хи), что поправлять не стала, так и проспала до восьми утра попой на полу.
Вся эта история с героическим написанием текста крутилась вокруг одного официального мероприятия. В наш городок приехало областное руководство (вторые-третьи лица), с тем, чтобы представить куратора из вновь созданной областной структуры. Попутно говорили о социально-экономической ситуации в городе. Такие официальные мероприятия случались почти каждый месяц. Шеф любил гонять туда меня. Но в этот раз я оказалась на больничном. На задание была отправлена Нинка. Материал с этого совещания вышел в нашей газете… через месяц.
– Вы болеть прекращайте, – незло журил меня редактор. – Некого послать на серьезное мероприятие. Наташка из «Утренней зари» вместе с нашей Нинкой сидела на том совещании. И текст написала в тот же день. Он давно вышел. А наша возилась месяц, все диктофон слушала, все писала, все согласовывала. Соперники утирают нам нос своей расторопностью. Так же нельзя.
Но оказалось, что можно. И даже нужно. Неуверенных в себе, боязливых перестраховщиков очень любят вышестоящие. Придешь к ним, поклонишься, покаешься: вот, мол, дурочка скудоумная, не смекну никак, что делать. То ли так написать, то ли эдак? А вы как думаете? Подскажите уж, не сочтите за труд, а я уж всегда вам преданно в глаза буду смотреть. И в рот. И вот вышестоящие открывают этот рот и изрекают ИСТИНУ. И ты ее берешь и, кланяясь, пятишься к дверям. Вот так и наша Нинка. Пятилась, пятилась, а в скором времени оказалась в главредах.
– Что делать, что делать, ничего не успеваю, все одна, – в ужасе заламывала она руки, уже сидя в редакторском кабинете. – Вы ничем не помогаете. Танька домой ускакала, еще рабочий день не закончился, Александр Петрович болеет. Катька быстро писать не может, все телится. И тут еще по одному вопросу надо посоветоваться с руководством.
Ужас все больше вырисовывался на ее лице. Нинка боялась, но за каждую ступеньку карьерной лестницы цеплялась мертвой хваткой. И если она в корреспондентах за написанием заметок сжирала весь холодильник, что же она теперь грызет?